Рука и сердце [сборник litres] - Элизабет Гаскелл

– Как не слыхать, – ответил он, понизив голос до шепота, – слухами земля полнится, даже из обители клариссинок кое-что нет-нет да и просочится. Сестра Магдалена либо великая грешница, либо святая. Говорят, она трудится больше, чем все прочие сестры, вместе взятые; в прошлом месяце ее хотели сделать настоятельницей, так она принялась умолять, чтобы ее поставили не выше, а ниже всех и обращались бы с ней как с недостойной служанкой.

– А вам не доводилось видеть ее?

– Нет.

Я истомился в ожидании отца Бернарда, но неведомо почему медлил и не покидал Антверпен. Между тем политическая обстановка здесь осложнилась как никогда прежде из-за нехватки продовольствия, вызванной сильным неурожаем. На каждом углу мне встречались компании озлобленных оборванцев, у которых при виде моей гладкой кожи и дорогой одежды по-волчьи загорались глаза.

Наконец отец Бернард объявился и в ходе состоявшейся у нас долгой беседы рассказал об удивительном стечении обстоятельств: в одном из австрийских полков, расквартированных в Антверпене, служит мистер Гисборн! Я попросил отца Бернарда познакомить нас и получил его согласие. Но уже через день он сообщил мне, что, услышав мое имя, мистер Гисборн наотрез отказался иметь со мной дело – якобы он давно отрекся от своей страны и не желает знаться с соотечественниками. Вероятно, мистер Гисборн припомнил, что я как-то связан с его дочерью Люси. Так или иначе, он не оставил мне шанса свести знакомство с ним.

Отец Бернард подтвердил мои предчувствия – да, атмосфера в Антверпене день ото дня накаляется, в среде рабочего люда началось брожение, того и гляди грянет гроза. Он настоятельно советовал мне уехать, но я заупрямился – близость опасности возбуждала меня.

Однажды мы с ним прогуливались по Грунплац[23], и он поклонился австрийскому офицеру, направлявшемуся в собор[24].

– Ваш мистер Гисборн, – пояснил он, едва офицер проследовал мимо.

Я проводил взглядом высокую подобранную фигуру в военной форме. В глаза мне бросилась безупречная выправка, хотя офицер был уже немолод и никто не упрекнул бы его за чуть менее горделивую осанку. Он обернулся, и я увидел его лицо – изборожденное глубокими морщинами, усталое, желчное, опаленное огнем войны и страстей. Наши глаза на мгновение встретились, но каждый тотчас отвернулся и пошел своей дорогой.

Его внешний вид произвел на меня неизгладимое впечатление. Тщательность в одежде, откровенная забота о своем облике так мало вязались с неприветливым и сумеречным выражением лица! Узнав, как выглядит отец Люси, я с того дня инстинктивно высматривал его в толпе. В конце концов он заметил мой интерес к своей персоне и всякий раз, когда я оказывался поблизости, обжигал меня высокомерно-недовольным взглядом. Впрочем, во время одной из наших встреч мне выпал случай услужить ему. Свернув за угол, он неожиданно столкнулся с компанией воинственно настроенных фламандцев. После короткой перепалки мистер Гисборн выхватил шпагу и легким, но точным движением царапнул одного из смутьянов, прочертив у него на щеке кровавую полосу. Вероятно, Гисборн счел, что ему нанесли оскорбление; я был далеко и слов не расслышал. Если бы фламандцы навалились на него всей гурьбой, ему бы не поздоровилось. Но я кинулся вперед и стал громко звать на помощь австрийских солдат (в Антверпене хорошо знали тогда этот призыв!), постоянно патрулировавших улицы, и те отовсюду сбежались на мой крик. Боюсь, ни гордец мистер Гисборн, ни бунтовщики-простолюдины не испытывали благодарности за мое непрошеное вмешательство. Старый офицер занял наилучшую позицию для обороны – спиной к стене; в руке у него сверкала шпага, и он готов был дать бой всем шестерым или семерым крепким, разъяренным, но безоружным противникам. Увидев австрийских солдат, он убрал шпагу в ножны и скомандовал им разойтись, после чего сам неторопливо пошел по улице прочь. Фламандцы злобно ворчали ему вослед и, кажется, подумывали разделаться со мной за мой крик. Мне было все равно – я влачил свою жизнь как постылое бремя; и, возможно, моя бесшабашная смелость – то, что я не пытался унести ноги, покуда мог, – остудила их горячие головы. Они даже снизошли до беседы со мной и рассказали про свои беды. Поистине, на их долю выпало столько лишений, что после этого немудрено было впасть в отчаяние и злобу.

Человек, которому Гисборн оцарапал шпагой лицо, добивался от меня имени своего обидчика, но я отказался назвать его. Вместо меня ему ответил один из его товарищей:

– Я знаю его. Это Гисборн, адъютант генерал-коменданта. Я хорошо его знаю!..

И он начал рассказывать им про Гисборна, нарочно понизив голос. Я видел, что от его слов в них закипает дурная кровь и что рассказ не предназначен для моих ушей. Я молча оставил их и пошел к себе на квартиру.

Той ночью в Антверпене вспыхнул бунт. Горожане восстали против своих австрийских хозяев. Австрийцы охраняли городские ворота и поначалу спокойно отсиживались за крепостными стенами; только время от времени над городом грозно ухала пушка. Но если они ожидали, что фламандцам нужно просто выпустить пар и через несколько часов волнение уляжется само собой, то они просчитались. За пару дней восставшие захватили все главные муниципальные здания. Тогда австрийцы пошли в наступление. Самоуверенно усмехаясь, демонстрируя образцовый боевой порядок, они маршировали по городу и занимали позиции с таким видом, словно гнев разъяренной черни для них не более чем жужжание мух в летний день. Их хорошо отрепетированные маневры и меткие выстрелы достигали своей ужасной цели, но на месте одного убитого мятежника тотчас возникало трое других, жаждущих отомстить за товарища. Однако фламандцам пришлось столкнуться с еще одним страшным врагом, вступившим в смертельный союз с оккупантами. Еда, дорогая и скудная все последние месяцы, стала практически недоступной – за любую цену. Восставшие прилагали все силы, чтобы доставить в город продовольствие, полагаясь на помощь друзей за пределами Антверпена. Неподалеку от порта, в районе, прилегающем к Шельде, разыгралась жестокая битва. Я был там, сражаясь вместе с фламандцами, которым искренне сочувствовал. Мы яростно схлестнулись с австрияками. Обе стороны несли тяжелые потери. Я видел, как окровавленные люди валились наземь. В следующее мгновение ухал очередной залп, и все заволакивало густым дымом. Когда же дым рассеивался, упавшие были уже мертвы – их затаптывали живые, на них падали новые раненые, скошенные последними залпами, снова и снова… Посреди этого дыма и огня то тут, то там возникала женская фигура в сером облачении, с серым покрывалом на голове. Женщины склонялись над теми, кто истекал кровью, – одному давали напиться из